From Notes from Underground by Dostoevsky-rus-eng-mp3-podcast - Русско-английские mp3 разговорники и аудиокниги

 

Русско-английские mp3 разговорники и аудиокниги
Russian-English Audiobooks-VK Playlist
Get the pdf transcripts for rus-eng podcasts
 at Interculturalruen.mave.digital
Rus-eng audio podcast
https://vk.com/interculturalruen?w=wall-8630238_2633

Notes from Underground (pre-reform Russian: Записки изъ подполья; post-reform Russian: Записки из подполья, Zapíski iz podpólʹya; also translated as Notes from the Underground or Letters from the Underworld) is a novella written in 1864 by Fyodor Dostoevsky, and is considered by many to be one of the first existentialist novels.The novella presents itself as an excerpt from the rambling memoirs of a bitter, isolated, unnamed narrator (generally referred to by critics as the Underground Man), who is a retired civil servant living in St. Petersburg. The first part of the story is told in monologue form through the Underground Man's diary

Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и… Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний — и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил.
 The wretched mouse, in addition to the one original nastiness, has already managed to fence itself about with so many other nastinesses in the form of questions and doubts; it has padded out the one question with so many unresolved questions that, willy-nilly, some fatal slops have accumulated around it, some stinking filth consisting of its dubieties, anxieties, and, finally, of the spit raining on it from the ingenuous figures who stand solemnly around it like judges and dictators, guffawing at it from all their healthy gullets. Of course, nothing remains for it but to wave the whole thing aside with its little paw and, with a smile of feigned contempt, in which it does not believe itself, slip back shamefacedly into its crack. There, in its loathsome, stinking underground, our offended, beaten-down, and derided mouse at once immerses itself in cold, venomous, and, above all, everlasting spite. For forty years on end it will recall its offense to the last, most shameful details, each time adding even more shameful details of its own, spitefully taunting and chafing itself with its fantasies. It will be ashamed of its fantasies, but all the same it will recall everything, go over everything, heap all sorts of figments on itself, under the pretext that they, too, could have happened, and forgive nothing. It may even begin to take revenge, but somehow in snatches, with piddling things, from behind the stove, incognito, believing neither in its right to revenge itself nor in the success of its vengeance, and knowing beforehand that it will suffer a hundred times more from all its attempts at revenge than will the object of its vengeance, who will perhaps not even scratch at the bite. On its deathbed it will again recall everything, adding the interest accumulated over all that time, and… But it is precisely in this cold, loathsome half-despair, half-belief, in this conscious burying oneself alive from grief for forty years in the underground, in this assiduously produced and yet somewhat dubious hopelessness of one's position, in all this poison of unsatisfied desires penetrating inward, in all this fever of hesitations, of decisions taken forever, and repentances coming again a moment later, that the very sap of that strange pleasure I was talking about consists.