From Crime and Punishment by Dostoevsky - epilogue- rus-eng parallel text-mp3-podcast - Русско-английские mp3 разговорники и аудиокниги

Русско-английские mp3 разговорники и аудиокниги
Russian-English Audiobooks-VK Playlist
Get the pdf transcripts for rus-eng podcasts
 at Interculturalruen.mave.digital
Rus-eng audio podcast
https://vk.com/interculturalruen?w=wall-8630238_2636
https://interculturalruen.mave.digital/ep-149

Crime and Punishment (pre-reform Russian: Преступленіе и наказаніе; post-reform Russian: Преступление и наказание, tr. Prestupléniye i nakazániye is a novel by the Russian author Fyodor Dostoevsky. 
Epilogue-Sonya follows Raskolnikov to Siberia, but he is initially hostile towards her as he is still struggling to acknowledge moral culpability for his crime, feeling himself to be guilty only of weakness. It is only after some time in prison that his redemption and moral regeneration begin under Sonya's loving influence.

He lay in the hospital all through the end of Lent and Holy Week. As he began to recover, he remembered his dreams from when he was still lying in feverish delirium. In his illness he had dreamed that the whole world was doomed to fall victim to some terrible, as yet unknown and unseen pestilence spreading to Europe from the depths of Asia. Everyone was to perish, except for certain, very few, chosen ones. Some new trichinae had appeared, microscopic creatures that lodged themselves in men's bodies. But these creatures were spirits, endowed with reason and will. Those who received them into themselves immediately became possessed and mad. But never, never had people considered themselves so intelligent and unshakeable in the truth as did these infected ones. Never had they thought their judgments, their scientific conclusions, their moral convictions and beliefs more unshakeable. Entire settlements, entire cities and nations would be infected and go mad. Everyone became anxious, and no one understood anyone else; each thought the truth was contained in himself alone, and suffered looking at others, beat his breast, wept, and wrung his hands. They did not know whom or how to judge, could not agree on what to regard as evil, what as good. They did not know whom to accuse, whom to vindicate. People killed each other in some sort of meaningless spite. They gathered into whole armies against each other, but, already on the march, the armies would suddenly begin destroying themselves, the ranks would break up, the soldiers would fall upon one another, stabbing and cutting, biting and eating one another. In the cities the bells rang all day long: everyone was being summoned, but no one knew who was summoning them or why, and everyone felt anxious. The most ordinary trades ceased, because everyone offered his own ideas, his own corrections, and no one could agree. Agriculture ceased. Here and there people would band together, agree among themselves to do something, swear never to part—but immediately begin something completely different from what they themselves had just suggested, begin accusing one another, fighting, stabbing. Fires broke out; famine broke out. Everyone and everything was perishing. The pestilence grew and spread further and further. Only a few people in the whole world could be saved; they were pure and chosen, destined to begin a new generation of people and a new life, to renew and purify the earth; but no one had seen these people anywhere, no one had heard their words or voices.

Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.